Онлайн советские журналы
РОДНИКИ ПОВЕСТЬ Нина Емельянова Рисунки А. Кокорина.
«Микитин»
Мой отец служил в конторе ткацкой фабрики Никитина в Замоскворечье. Пятьдесят лет тому назад улицы в Москве были вымощены булыжником, и весной между камнями прорастала зелёная трава. Езда тогда была небольшая, автомобилей в Москве совсем не было.
Широкие дворы почти сплошь были покрыты мелкой ромашкой, которая так сильно и приятно пахнет, если потереть её в пальцах. Этот запах, как только я его вспомню, переносит меня в детские годы, на большой двор Никитинской фабрики.
Зелёная травка на этом дворе, правда, росла только у забора, вся середина двора была вытоптана: здесь каждый день проходили сотни рабочих.
Каждое утро по нашему двору в пролётке с откинутым верхом подъезжал к фабрике человек, которого отец называл «хозяин». Толстый кучер натягивал вожжи и круто осаживал рыжую лошадь с тонкими резвыми ногами. Хозяин, медлительный, грузный человек, выходил, накреняя пролётку на бок, и исчезал в тёмном отверстии раскрытой двери. Над дверью была железная вывеска с надписью: «Контора».
Всё это я стала понимать гораздо позднее. Л в то время мне было всего три года. У меня была подружка Дуняша, девочка с толстенькой короткой косичкой, дочь ткача. Дуняша была вдвое старше меня, она часто приходила к нам.
Каждый раз, как только со скрипом растворялись широкие ворота фабрики и показывалась знакомая, подтянутая на вожжах лошадиная голова и круто изогнутая шея с длинной золотистой гривой, Дуняша подбегала к окну и говорила всегда одно и то же:
— Вон Микитин приехал!
Однажды тёплой весной мы с ней играли на дворе, около ворот. Дворник Данила быстро пробежал мимо меня открывать ворота.
— Ой! Микитин приехал! — испугалась
Дуняша. — Ты стой тут, а я побегу. Мики-тин — не дай бог с ним не поздороваться — заругает! — И убежала.
Пролётка остановилась у конторы. Лошадь жевала удила, влажные добрые губы её были приоткрыты, и по углам их висели клочья белой пены. Хозяин слез с пролётки и пошёл в дверь конторы.
Кучер отпустил вожжи, лошадь потянула голову вниз и переступила ногами. Одна передняя её нога была плотно забинтована до колена. Я подошла поближе, голова лошади повернулась в мою сторону; круглые глаза смотрели па меня кротко и задумчиво.
Несомненно, это был кто-то очень добрый, и его хотелось погладить. Я подошла почти к самой морде, очень большой. Лошадь повела на меня светящимся глазом.
Тогда я вспомнила наставления Дуняши, подошла ещё на шаг, на всякий случай поклонилась и сказала:
— Здравствуй, Микитин!
«Микитин» не заругался, может быть, потому, что с ним поздоровались, и посмотрел ещё добрей.
В это время сзади кто-то засмеялся, чьи-то руки подхватили меня подмышки и подняли высоко-высоко. Я обернулась и увидела очень близко весёлые голубые глаза отца и буйные его русые волосы надо лбом.
— Это разве Микитин? — сказал он, смеясь. — Микитин — это хозяин. И не Микитин, а Никитин. А это лошадка, хорошая, добрая...
Отец подошёл ближе к «Микитину», и я погладила его большую добрую морду.
Дедушка Никита Васильевич
Дуняша всё равно продолжала называть хозяина «Микитин», хотя теперь я уже хорошо знала, что надо говорить «Никитин».
Но вокруг меня были люди, которые называли хозяина так же, как Дуняша. Одного такого человека я очень любила. Это был «дедушка Никита Васильевич». Так его звала мама. Л отец называл «дядя Никита». Сам он себя величал «Микита Васильевич».
Он был высокий, широкий в плечах, с большой русой бородой. В бороде его было уже много седины, а около носа на седоватых усах были жёлтые подпалины: дедушка Никита Васильевич нюхал табак.
На это бывало очень интересно смотреть. Он доставал из кармана маленькую чёрную табакерку с золотым цветочком наверху, щёлкал по ней сбоку пальцем и открывал крышку.
Потом двумя пальцами брал щепотку табаку и, наклонив голову набок, подносил табак сначала к одной ноздре и нюхал. Большой его красноватый нос морщился, и глаза прищуривались, он откидывал голову назад, лез в карман за платком и... чихал: «А-ап-чхи! »; развёртывал огромный красный, в клеточку платок, вытирал нос, бороду и глаза.
Потом закладывал ещё щепотку табаку в другую ноздрю. Дуняша говорила, что нос у Никиты Васильевича потому красный, что он выпивает, а я думала, что нос бывает красный, когда в пего закладывают табак.
Дедушка Никита Васильевич всегда пил чай с блюдца, сахар откусывал крепкими желтоватыми зубами. Он брал меня к себе на колени, придерживая одной рукой, и говорил густым голосом, весёлыми, подобранными в рифму словами:
Дедушка Никита Васильевич приходил к нам по воскресеньям. Он со своей женой и дочкой Варей жил па Пресне и всю неделю работал в бахромой мастерской на Садовой-Триумфальной. Теперь это площадь Маяковского, и здесь уже не найдёшь тех маленьких домиков, в которых работали тогда городские ремесленные люди.
Каждое утро в пролётке с откинутым верхом подъезжал к фабрике человек, которого отец называл «хозяин».
Напротив фабрики Никитина, на углу улицы Щипок, всегда стоял продавец орехов. Тогда на улицах Москвы продавали орехи, яблоки, пряники с лотков. Лотки были длинные, деревянные. Продавцы носили их на голове, а чтобы лоток плотнее держался, подкладывали под него круглый, как баранка. свёрнутый жгутом платок.
Чуть-чуть придерживая лоток двумя пальцами, продавцы ходили по улицам и кричали:
— Пряники! Пряники! Кому надо пряники?
Вот такой продавец становился всегда на углу Щипка, снимал лоток с головы, ставил на раздвижную подставку и целый день покрикивал нараспев:
— Орехи грецкие, волошские! Кому орехов?
А иногда:
— Фисташки свежие! Кому фисташки? Горсть — восемь копеек.
Две горстки — пятиалтынный!
Дедушка Никита Васильевич выпрямил ладонь, согнул её слегка, подвёл под низ ореховой насыпи и стал поднимать
Фисташки считались дорогими, «привозными» орехами, пятиалтынный — пятнадцать копеек — был в то время для рабочего человека хорошими деньгами. Продавали фисташки особенно: «на горсть». Горсть можно было взять как угодно, и каждый думал, что уж он-то захватит!
Дети фабричных рабочих всегда глазели на орехи, но покупали редко. Иногда в сопровождении десятка мальчишек прибегал красный от волнения счастливчик, зажав в кулаке несколько медяков, и шептал себе под нос:
— Дядя... орехов...
Белые фисташки горкой лежали на лотке, скорлупки их были раскрыты клювиками, и в них. виднелись зелёно-розовые ядрышки.
Высокий худощавый разносчик в косоворотке и потёртой фуражке, подпоясанный, белым фартуком, весёлый и хитрый, опускал в карман монеты и говорил:
— Бери поболе, мне не жаль! Сколь заберёшь — всё твоё! Гляди-кась, какой орех! — И, улыбаясь во весь свой большой красный рот, разламывал пальцами скорлупку и кидал себе в рот розово-зелёное ядрышко.
Счастливчик засовывал поглубже в кучу орехов маленькую ручонку и, ухватив побольше, вытаскивал... Но в руке оставалась почему-то совсем маленькая кучка.
— Эх ты, не столь много вытянул, — соболезнующе говорил разносчик, глядя на готового заплакать покупателя. — Ну, другой раз поболе ухватишь!..
Раз в воскресенье, когда у нас был дедушка Никита Васильевич, дали и мне серебряный пятиалтынный на орехи. Я подбежала к разносчику, быстро отдала ему монетку и, примерившись, где горка орехов повыше, широко растопырила пальцы и начала забирать орехи в горсть. Несколько босых девчонок с фабричного двора в заплатанных платьишках окружили меня.
В самой гуще орехов я сжала руку как можно крепче и стала вытаскивать. Но чем крепче я сжимала, тем больше орехов выскальзывало у меня между пальцами. Я раскрыла ладонь: на ней лежала маленькая кучка.
Вероятно, я собиралась, заплакать.
Через дорогу переходил к нам дедушка Никита Васильевич.
— Так! — сказал он разносчику. — Много же ты наживаешь, молодец!
— Что вы! — сказал разносчик, ухмыляясь. — Зато орехи-то каковы!.
— Хороши, хороши, что и говорить. Ай, возьму-ка и я горсточку..
— Пожалте-с! — с готовностью поклонился разносчик.
— Вот тебе за две горсти сразу! — сказал дедушка Никита Васильевич и отдал деньги.
Фабричные, сидевшие у ворот, встали и подошли посмотреть.
Дедушка Никита Васильевич выпрямил огромную, как лопата, ладонь, прижал большой палец к ладони, согнул её слегка, подвёл под низ ореховой насыпи и стал поднимать. Высокая ровная горка орехов появилась на его широченной руке.
— Это человек со смекалкой, — сказал подошедший рабочий.
Все смеялись и хвалили дедушку. Девчонки визжали от восторга. Продавец сказал негодующе:
-- Что же это-с? Какая же это горсть-с? С одного разу все орехи перетаскаете.
— Твои были правила, купец, — моя сноровка! Привык обижать малый народ! Нате, ребята! — Дедушка высыпал в подол девчонке всю горсть и велел разделить всем поровну.
— Ну, теперь другую! — сказал он.
— Уговор дороже денег, — скучно сказал разносчик.
Дедушка Никита Васильевич вытащил вторую горсть ещё искуснее: эта кучка орехов была шире и выше первой. Разносчик даже плюнул и махнул рукой.
Дедушка отсыпал девчонкам ещё понемногу орехов, а остальные понёс в дом, сказав:
- Это я Грунечке!
Так он называл мою мать.
Жаворонки
Моя мать родилась двадцать второго марта, в день весеннего равноденствия. В булочных в этот день продавались испечённые из теста жаворонки, и дома говорили: «Сегодня жаворонки прилетели». Я думала, что это говорят не про настоящих жаворонков: куда же им прилетать зимой?
Вагон конки тянули лошади.
Дедушка Никита Васильевич пришёл раз в день маминого рождения и сказал, что мы пойдём с ним за город встречать весну. Меня тепло одели, завязали голову колючим шерстяным платком, и мы отправились.
Сначала мы сели на конку. Трамваев тогда ещё не было. Вагон конки тянули запряжённые в него лошади, вагон тихо катился по рельсам и поскрипывал па поворотах. Было утро, и с нами ехали женщины из деревни с корзинами на базар. Дедушка спросил одну из них:
— Ну как жаворонки? Прилетели?
— Как же, как же! — ответила женщина. — Поют!
Копка остановилась, и дедушка сказал, что дальше она не пойдёт. Мы вышли, повернули за угол дома, и перед нами открылось блестевшее на солнце белое поле. На снегу грядкой лежала потемневшая дорога.
Дедушка Никита Васильевич взял меня за руку и повёл к дороге прямо по снегу. Снег был мягкий, неглубокий. На нём позади нас оставались следы, большие, широкие, и маленькие, мелкие следочки. Дедушка, большой, в жёлтом полушубке, шёл, подняв голову, и глубоко дышал. Снизу мне были видны борода его и крупный нос с широким изгибом ноздрей, розовые широкие скулы и нависшие над глазами густые с сединой брови.
— Дыши, дыши носом! — говорит он мне. — Тяни воздух глубже.
Я тяну носом, и воздух, кажется мне, пахнет, как летом, травой и цветами.
По дороге легче идти: она плотная, бурая. Всюду торчат соломинки, валяются клочки сена. Солнце светит ярко. В вышине над снежным полем чисто и легко звенит голос маленькой птички.
— Дедушка, это кто поёт?
— Жаворонки прилетели, вот и поют, — отвечает дедушка.
— А почему они зимой прилетели?
— Они весну принесли. Теперь зиме конец! Теперь весна настанет.
— А как она настанет?
— День прибавится, вот как!
— А как он прибавится?
— От ночи займёт. Нынче равноденствие: день и ночь сегодня равны. А завтра день будет больше, а ночь укоротится. Солнце засветит жарче, снег растает, трава пойдёт.
— Весь снег завтра растает?
— Не весь сразу, а помаленьку. Депь-то прибавляется всего лишь па воробьиный скок.
— А какой это скок?
— Видела, как воробьи скачут? Сколько прыгнет — это и есть «скок». Так день за днём подойдёт весна, заиграют овражки, и придётся мне, видно, ещё раз до весны дожить.
Дедушка Никита Васильевич.
— Почему ещё раз?
— А может, больше и не доживёшь. Жизни уж много миновалось. Видишь, борода седая.
— Ты, дедушка, поживи ещё.
— Это уж как придётся. Я не отказываюсь.
Он берёт из маленькой табакерки щепотку табаку, нюхает и, зажмурясь, чихает... Потом долго прислушивается к пению смелой птички, прилетевшей среди зимы с новой весной.
Звонкая песня жаворонка кругами поднимается выше и выше в небо. А птички не видно! Голова у меня покрыта шерстяным платком, связанным матерью. Я верчу головой направо и налево, платок отдувается и сползает па затылок. Дедушка этого не видит. Я свободно поднимаю голову и вижу, как высоко надо мной в голубом чистом воздухе трепещет и уносится с песней вверх маленькая птичка.
— Я бы до ста лет жил! — говорит дедушка Никита Васильевич. — Да здоровье у меня попорчено. У нас, на бахромной фабрике, пыль, бывало, летит густо. Оттого у бабушки твоей Меланьи Михайловны здоровья-то вовсе нет. Глотаешь эту пыль, глотаешь, а выдыхнуть и время не найдёшь. По полям-то я только на старости лет стал похаживать, раньше часу времени не было...
— Почему?
— Кто работает, тому гулять недосуг, — отвечает дедушка.
— Микитин заругает?
— Ясно, что Микитин. — Дедушка Никита Васильевич смеётся.
Я уже знаю, что Микитин — хозяин фабрики, где служит мой отец — может заругать, рассчитать и выгнать рабочего с семьёй... Тут дедушка замечает, что голова у меня открыта.
— Эх, ты! — говорит он. — Накройся платком, не студи голову. Головой-то ещё жить понадобится. У нас все в роду с головами. Хоть отца, хоть мать возьми. Или деда с бабкой. — И, тихо ступая по дороге большими ногами, обутыми в валенки, подшитые кожей, рассказывает про деда и бабушку, про своё детство в деревне, когда они были крепостными: — Сестра Авдотья, твоего папани мать, со мною же на бахромной фабрике работала. Когда нам волю дали, нас дядя из деревни в Москву взял. А до того мы были крепостные.
— Это какие крепостные?
— Подневольные люди, вот какие. Нас только двое от всей семьи осталось: я да Авдотья. Поставил нас дядя па бахромную фабрику работать. Маленькая фабричка была. Хозяин наш па Коншинской фабрике шёлковую и нитяную пряжу покупал, из неё бахрому, шнурки, кисти разные делали. Авдотью частенько за шпульками посылали па фабрику. Она красивая была, степенная. Спросят, ответит скупо, лишнего не молвит, тяжёлый узел подхватит, да и пойдёт. Её твой дедушка, Иван Иванович, приметил. Он у Коншина на фабрике узоры для тканей составлял, молодой совсем был... «Как вас зовут? » — спрашивает. «Авдотья Тароватова». «Позвольте, я вам узел донесу». «Нет, вам мой узел не унести». «Как так? » Схватил узел, да не удержал. Авдотья улыбнулась, а в улыбке она ещё краше становилась. «Я же говорю: за пашу работу легко не возьмёшься». Подняла узел и пошла. После дедушка твой пришёл ко мне сватать сестру. Я его знал. Он тоже калужский был, деревня их недалеко от нашей. «Что, — говорю, — торопишься, Иван Иваныч? Ты её мало знаешь». «Я, — отвечает, — год на неё глядел, один раз говорил, а век прожить думаю». «Ну, — говорю, — дело твоё, а на меня не обижайся... »
Никитин — хозяин фабрики, где служит мой отец...— Залезай в сани, — говорит мне дедушка, — я пешком пройдусь.
Я бегу и сваливаюсь на сено, постеленное в розвальни. Собака прыгает за мной. От неё пахнет свежим воздухом и талым снегом. Пахнет и сено и подтаявшая за день дорога.
— Но-о! — кричит хозяин, и лошадь, мотнув головой, трогает с места.
Я сижу на сене, обхватив шею мирно улегшейся собаки. Передо мной покачивается спина лошади, мерно переступают покрытые блестящей шерстью ноги, и длинный белесый хвост заносится ветром в одну сторону.
Около саней, быстро семеня ногами, идёт невысокий хозяин лошади, и рядом с ним широко шагает большой бородатый дедушка Никита Васильевич. Теперь я слышу уже не одного жаворонка — они поют высоко над нами, и впереди, и по сторонам. В небе катится солнце, звенят уже неумолчно жаворонки...
Я просыпаюсь оттого, что собака выскакивает из-под моей руки и начинает лаять.
Большая лошадиная морда суётся сзади к нам в сани и кивает, будто мне кланяется. Над собой я вижу мягкие губы, влажные ноздри, белую полосочку от носа к большим добрым глазам и протягиваю руку. Но лошадь вздёргивает голову, отстаёт немного и объезжает пас, проваливаясь в рыхлый снег. Стукаясь о наши розвальни, мимо продвигаются сани; в них сидит человек с красными щеками, в меховой шапке и правит.
Вокруг меня всё так же светло, но это уже не поле, а городская улица. Лошадь останавливается перед деревянным домом с крылечком и жёлтыми ставнями. Из-под крыши вдоль всего дома висят толстые длинные сосульки. У ворот в жёлтой соломе роются куры, и красный с зелёным хвостом петух, выгибая шею, звонко кричит «кукареку».
Из дома выбегает мальчик. Хозяин лошади говорит ему: «Открой ворота, сынок! » — и зовёт нас погреться. Но дедушка Никита Васильевич отвечает, что нас уже дома заждались. Мы прощаемся и уходим. Из-за угла, позванивая и дребезжа, выезжает конка.
Я сижу рядом с дедушкой на лавочке конки, еду по Москве и смотрю на улицы и дома. За день они сильно изменились: снег около домов почернел и стал ноздреватый, как губка, крыши мокрые и блестят. И везде с крыш вытянулись толстые полосатые сосульки. Вот как скоро жаворонки принесли весну!
И после чая она пошла со мной к Даниле-дворнику в сторожку. С радостным лаем кинулся ко мне Чок, белый породистый щепочек, подаренный мне дядей Петром. Он не прыгал, а, подняв голову, вилял обрубком хвоста и смотрел на меня блестящими глазами. Ясно было, что он звал меня побегать по двору. И пока мама разговаривала с Данилой, может ли он сегодня придти вытащить рамы, мы с Чоком выбежали вверх по лестнице из сторожки.
Уже самый этот бег вверх по ступенькам доставляет радость. Мы с Чоком словно вырываемся из глубины подвала в голубой и ясный четырёхугольник открытой двери. И вот последняя ступенька, под ногами твёрдая песчаная, с мелкими камушками земля, и вокруг нас широкий и светлый простор!
Чок мчится впереди меня, чуть приостанавливается, поворачивает ко мне голову и снова бросается вперёд маленькими лапами, как будто он нападает на кого-то перед собой. Ветер охватывает меня, треплет волосы, мимо убегают забор, крыльцо, на бегу я вижу, как из красильной двое рабочих выносят на длинной палке большой ушат с краской. Ушат покачивается, синяя маслянистая поверхность морщится, и в ней отражается, блестит солнце.
В душистый тёплый воздух врывается струя кислого, тяжёлого запаха, но это уже позади. А впереди сарай, и за ним сад. Над крышей сарая в голубое ясное небо поднимаются голые ещё ветви высоких деревьев. Я пролезаю между досками забора: в саду ещё кое-где лежит снег, но его осталось совсем мало, а земля чёрная, мягкая, и от неё поднимается лёгкий пар. Ноги оскользаются на ней и оставляют большие следы. Интересно, что солнышко греет так сильно, а ещё лежит снег! Через забор заглядывают девочки, наши подружки, мы с Дуняшей всегда с ними играем. А! Сейчас я их встречу...
Я подбегаю к плоскому, как огромный блин, пятну снега: надо быстро скатать снежок и встретить друзей. Но рука скользит по блестящей и твёрдой поверхности, снег очень крепкий, он весь точно слеплен из ледяных крупинок. На языке они быстро тают, и от них хорошо пахнет свежей водой.
И вдруг у края снега, там, где он тонкий и прозрачный, прилёг к чёрной земле, я замечаю: из земли, покрытой бурым прошлогодним листом, поднимаются два или три зелёных плотных листка. Листья чуть разошлись, между ними вылез плотный стволик, а на нём видны голубые цветы!..
Какие блестящие, совсем новенькие листики, как упорно пробиваются они вверх рядом с холодным снегом! Да что же это такое? Как они не боятся холода? И вот я какая: сама нашла эти цветочки, никто их мне не показывал, я сама!
— Девочки! — кричу я. — Идите сюда! Подснежники!
Я не знаю, рвать или нет это необыкновенное чудо — цветок, выросший под снегом, но я уже протягиваю руку... И в этот самый миг мелькают чьи-то пальцы, хватают цветок и срывают.
- Дура! - кричу я в отчаянии. — Кто тебя просил? Зачем ты его сорвала? Это мой цветок!
Я мчусь за длинной, убегающей от меня худенькой Феней; вот я уже почти догнала её, я заношу руку, чтобы ударить её, и в этот миг нога моя скользит по мягкой грязи, и я растягиваюсь на земле.
Уже не замечая, что всё моё пальтишко выпачкано, я вскакиваю и снова бегу за Феней. Но крепкая на ощупь поверхность снега не выдерживает, мелькающие передо мной фепины ноги в полосатых шерстяных чулках проваливаются всё глубже, мои тоже, и вот мы с ней уже не бежим, а, едва переводя дух, барахтаемся по пояс в снегу и обе рядом падаем на снег. Я хватаю её за руку, вырываю подснежники... Но из нескольких цветов остался только один, и в помятых листьях нет уже той весёлой упругой силы, с которой они так смело вытягивались рядом со снегом...
— Куда это вас занесло? Разодрались, что ли? — спрашивает дворник, подходя к нам. — Тебе-то стыдно драться, — грозит он мне. — Вот погоди, я мамане скажу...
— Феня подснежник сломала! — жалуюсь я, бредя по снегу к Даниле.
— Невидаль — подснежник! Идите, я вас помирю.
Большой, широкий Данила направляется к сараю, и мы все бежим за ним. Он подходит к тому месту, где я нашла подснежник, и осторожно отгребает в сторону прелую листву. И под пей мы видим совсем маленькие ростки подснежников. Один... другой... ещё... ещё! Твёрдые их синеватые листья плотно прижались друг к другу, цветов ещё не видно, по мы все радуемся первым весенним растеньицам. Теперь мы вспоминаем, что подснежники росли здесь и в прошлом году, только мы не заметили, откуда они появились. Самое интересное — это то, что мы сами увидели, как цветы сидят под снегом, дожидаясь весны.
— Вот и ходите, - проведывайте, — говорит Данила. — Они обогреются на солнышке и зацветут.
— Да, теперь уж мы не пропустим ни одного денька, всё будем наведываться!
Никто не видел, что я пришла домой в мокром насквозь платье, сняла его и положила за кровать. На мокрое бельё я надела другое платье, и оно тоже сразу отсырело.
— Что это за переодевание? — строго спросила мама.
Но у неё не было времени вникать и разбираться. Пришёл Данила, и началось интересное для меня и, должно быть, трудное для него дело. Сперва Данила, ловко действуя стамеской, выковыривал замазку вокруг рамы, и замазка сыпалась на подоконник и на пол. Потом он отогнул клещами гвозди — забитые в подоконник, они держали зимнюю раму, — открыл форточку и, взявшись за перекладину, начал, легонько потряхивая, тянуть раму к себе. Так он потихоньку всё выдвигал да выдвигал её, наконец, вынул и поставил на пол рядом с окном. Потом он вверху и внизу открыл задвижки другой, наружной рамы, схватился за ручку, нажал — и вот обе створки её распахнулись. В комнату хлынул свежий, душистый воздух, и сразу всё, что было до сих пор за окном, приблизилось: стали слышны голоса идущих по улице людей, по камням мостовой задребезжала пролётка, зачирикал, как будто у нас в комнате, воробей, близко залаял Чок, и шум фабрики вошёл в открытое окно. Я вдруг почувствовала, сколько же разнообразных голосов, движений и шума, зимою приглушенных рамами, теперь наполняют всё вокруг меня!
Мама палила в большой таз поды и, став на табуретку, стала мыть мочалкой стёкла; вся её крупная фигура на открытом окне была полна жизни и силы... Она наклонялась, наверно, тоже радуясь воздуху и движению, и всё так ловко спорилось в её руках.
Потом она обернулась ко мне и весело начала:
Весна! Выставляется первая рама.
И в комнату шум ворвался...
Стихи эти я знала, но было удивительно, что и у пас всё выходит, как в стихах. От этого мне стало так весело, что я закружилась по комнате.