Из советской печати - Журнал "Советский экран" №10 1975

Сценарий Л. Мархасева Постановка В. Шределя Гл. оператор В. Бурыкин Гл. художник М. Гаухман-Свердлов Композитор А. Пресленев

 

МИР, КОТОРЫЙ ТРУДНО ОТКРЫТЬ...

Наталья КРЫМОВА

 

Разумеется, мир большого актера - прежде всего его роли. Но за каждой ролью в каждом художественном создании живет и актер - человек, личность, характер. В фильме "Мир Николая Симонова" есть момент, когда откровенно демонстрируется растерянность, пережитая его создателями при "сборе материалов" о Симонове. В пустом просмотровом зале сидят режиссер и его помощники и просматривают кадры кинохроники. Рукой любителя снятые случайные кадры юбилея; Симонов перед зеркалом в гримерной; молодой Симонов на съемках "Петра Первого", Последние годы - короткий проход артиста по ленинградским улицам; большая и легкая фигура светлый плащ, неторопливое и в то же время стремительное движение мимо кинокамеры. Мелькнувшее выражение досады и смущения при встрече с оператором. И все. Больше ничего нет. Неужели ничего?

Да, он не давал интервью, не снимался для кинохроники, не выступал с трибуны, не вел дневников, не писал мемуаров. И в то же время это была предельно интенсивная и напряженная жизнь в искусстве. Не случайно на сцене, особенно в последние годы, он поражал откровенностью, почти пугающей, граничащей с исповедью, и в этой своей исповеди был так высок и прекрасен. С удивительной простотой и прямотой он открывал свою душу, свой мир - и как бы ни были различны роли, трудно, почти невозможно было провести границу между Федей Протасовым и самим Симоновым. Даже в трагедию Сальери Симонов (хотя сам он, конечно же, ближе к Моцарту) заглянул так глубоко, что и тут произошло неожиданное и предельное сближение с ролью, саму роль объяснившее по-новому.

Но вот художника не стало, и его современники пытаются разгадать тайну его искусства. И ничто, никакие архивные данные не помогают им в этом, почти не помогают. Первое и главное своеобразие личности Симонова в том и состоит, что никаких архивов он не заводил, ими не дорожил, а всякая публичность (помимо сценической), всякая "открытость", тем более поза, игра, роль (будь то роль интервьюируемой знаменитости или юбиляра) были этому человеку чужды. Он прожил жизнь, которая вне театра была закрыта от посторонних глаз.

И вот наступил момент, когда другие люди (тоже художники) пытаются приоткрыть то, что было закрыто; они делают это из самых лучших побуждений, из стремления воссоздать мир актера в его целостности, во множественных и сложных связях человеческого и творческого.

Здесь все решало чувство меры и такта, точное ощущение не только цели, но и той еле заметной границы, за которую переступать не следует. На чувстве меры фильм и держится - совершенно очевидно, что в основу его были заложены такие простые, но в искусстве решающие чувстве, как любовь и уважение.

И все же и создатели фильма и мы, зрители, вольно или невольно рассматриваем, исследуем то, что художник от посторонних глаз, любопытных и невнимательных, берег. Он всю жизнь занимался живописью, любил ее едва ли не больше театра ("В театре я только служу" - вот поистине неожиданное признание!), но ни разу не согласился устроить выставку своих работ. А теперь они перед нами. Тоже создания Симонова. Тоже его мир. Любя Симонова и помня его, мы с волнением рассматриваем портреты, пейзажи, написанные его кистью, и мысленно просим кинокамеру замедлить движение, не спешить, а режиссера - не думать об эффектах монтажа, сосредоточиться на ценности самой информации: она уникальна.

Они соединяются в нашем восприятии, эти два мира - мир Симонова-живописца, трепетный, страстный, целомудренный, и мир актера - великого русского трагике. Такими словами Симонова назвали еще при жизни, поставив его имя в один ряд с Мочаловым и Ермоловой, и глубокая справедливость этой оценки стала незыблемой, когда жизнь художника завершилась.

Как и следовало ожидать, на экране появляются люди, знавшие Симонова, рассказывают о нем. Самые близкие - жена, дочь, старая няня, растившая детей, - как бы несут на себе отпечаток его личности. Они немногословны, просты, безыскусственны. В атмосфере съемок они остались далекими от суеты и какого бы то ни было "актерства"- здесь тоже видится влияние человека, которого они любили. В этом и заслуга режиссера, сумевшего бережно отнестись к характерам.

Выступают актеры и режиссеры, коллеги Симонова по театру и кино. Все они искренни в любви к нему, и во многих воспоминаниях есть живые моменты, из которых, как из мозаики, складывается облик художника. Мне не хочется обижать тех из участников фильма, которым почти нечего сказать (или они привыкли свои мысли облекать в банальную форму?). Но с банальностью личность Симонове никак не совместима, она как-то сама собой отстраняется, уходит в сторону. Нужно единственное - собственное чувство и собственная мысль. Нет этого - и тогда в фильме образуются пустоты. Правда, их немного.

Очень сложная задача - выбрать те фрагменты из фильмов и спектаклей, которые, будучи эмоционально смонтированы (и точно прокомментированы), стали бы не просто иллюстрацией, а тоже как-то приоткрывали бы мир Симонова.

Но вот в чем трудность, думаю, неодолимая. То потрясение, которое испытывали зрители Симонова в театре, вообще неповторимо, его великое сценическое искусство невоспроизводимо на пленке. Это было живое, не наших глазах совершаемое чудо искусства, оттого оно и потрясало как чудо. Никакой умелый монтаж, никакой отбор дублей не воспроизвели и не могли воспроизвести то, как творил Симонов на сцене, и ни одна кинороль (включая великолепного Петра) не может дать полного представления о трагической мощи этого актере и глубине идей, заложенных в его искусстве. То, что зафиксировано кинокамерой, - лишь намек, лишь подобие искусства, о котором всегда хотелось сказать пушкинскими словами; "Какая смелость и какая стройность!"

В фильме, естественно, стройность раздроблена вынужденной фрагментарностью. Ничем, кроме стремления к внешней эффектности, не объяснишь торжественно-монументальную заставку - кедры из "Петра Первого"; лицо Петра - Симонова на фоне Невы и его реплику-приказ: "Здесь будем строить город". К счастью, эта заставка не становится ни камертоном, ни эпиграфом, а так и остается парадной заставкой, не больше, потому что фильм, к счастью, лишен парадности. В своих лучших моментах и устремлениях он направлен вглубь и в этом согласован с искусством великого артиста, которому посвящен.